Переселение душ

— Да, конечно. Я вас жду. А потом вместе поедем в Лозанну. — Муж положил телефонную трубку и недоумевающе посмотрел на меня. — Звонил Гренер. Хочет заехать.

— Что-нибудь случилось?

— Он не стал объяснять. Ты же его знаешь, никогда не говорит о серьезных вещах по телефону. — Морис взглянул на часы. — Придется немножко задержаться, позвоню на кафедру. Он будет минут через сорок. Приготовь нам, пожалуйста, кофе.

— Хорошо.

Жан-Поль Гренер — комиссар нашей кантональной полиции. Морис несколько раз помогал ему советами, когда дело касалось тонкостей психологии и психиатрии или расследования разных мошеннических проделок, и они подружились.

Муж уважал комиссара за порядочность, глубокий ум и знание жизни, за остроумие и наблюдательность, порой поражавшую даже его, специалиста-психолога.

Мне Жан-Поль тоже нравился — высокий, всегда спокойный, неторопливый в движениях, даже немножко флегматичный, с фигурой располневшего циркового борца и очень внимательными, живыми глазами, весь какойто прочный и крепкий. Старомодными седеющими усами и сверкающей лысиной, всем своим видом и повадками он напоминал мелкого дельца, любителя выпить и вкусно поесть. Это Гренер действительно любил, в остальном же его добродушно-обывательский вид был обманчив…

Комиссар высоко ценил помощь Мориса, он даже стал добиваться, чтобы того утвердили официальным экспертом-консультантом по парапсихологии и «чудодейственным исцелениям» при кантональном суде, — по примеру некоторых земельных судов у наших соседей, в ФРГ. Может, теперь он хочет первым поздравить мужа с утверждением в должности?

Нет, это он мог бы сделать, конечно, и по телефону. Видимо, у него опять какое-то сложное расследование и ему понадобилась помощь Мориса. Интересно, что случилось?

Одинаково заинтригованные, мы оба выскочили в прихожую встречать комиссара, когда он, наконец, приехал. Гренер, как нарочно, долго вытирал ноги, искал место, куда пристроить свою мятую шляпу, расспрашивал, как мы себя чувствуем, как съездили в Англию и что думаем о погоде.

— По-моему, еще ни разу не было такой мерзкой зимы. Я, по крайней мере, не припомню. Биз не унимается уже четвертый день. Проклятый ветер!

Наконец они с Морисом устроились в гостиной. Я налила им кофе и, поколебавшись, поставила на стол бутылку коньяку. Гренер одобрительно хмыкнул, вытер носовым платком капельки дождя, сверкавшие в его усах, закурил длинную черную сигару.

— Я вам не мешаю? — спросила я.

Комиссар посмотрел на меня так, словно не сразу понял вопрос.

— Нет, что вы! — отмахнулся он дымящейся сигарой. — Какие могут быть секреты от вас, дорогая Клодина? Я же знаю, как нещадно вас эксплуатирует этот злодей. Вы для него не только жена, но и секретарь и ассистентка при проведении опытов. Ловкач! Зачем платить кому-то постороннему, пусть лучше деньги остаются в доме. Ну и коварство!

Это была любимая шуточка Тренера. Но на сей раз он не расхохотался, как обычно.

— Честно признаться, просто не знаю, с чего начать, — пробормотал комиссар. — Дело больно глупое, а в то же время…

Мы с мужем переглянулись: Жан-Поль так смущен и озадачен, что даже сам признается в этом?! Невероятно!

Морис разлил коньяк, сделал приглашающий жест. Жан-Поль кивнул, против обыкновения выпил залпом, не смакуя, и вдруг спросил:

— Профессор, как вы относитесь к переселению душ? — К переселению душ? — опешил Морис.

— Да. К этим новомодным теориям.

— Ах, вот вы о чем! А то я уж испугался. Мистическая чепуха. Почему она вас заинтересовала?

— Вы уверены? Но выглядит весьма любопытно. Я говорю о гастролях этого ученого йога, профессора Брахма-чария. Разве вы не читали? О нем шумят вторую неделю все наши газеты.

— Мы же только вчера прилетели. А что за йог?

— Выступает с лекциями о переселении душ, потом устраивает опыты. Наглядную, так сказать, демонстрацию…

— Чего? Переселения? — удивился Морис.

— Ну да. И надо сказать, ловко. Зрелище впечатляющее, сам видел. А на некоторых так сильно действует…

Комиссар достал из пухлого, потрепанного портфеля фотоснимок и положил на стол.

Я заглянула через плечо мужа. Это был хороший фотографический портрет молодого человека лет двадцати. Блондин, довольно красивый, длинные волосы тщательно расчесаны, губы сердечком, ясный, открытый взгляд.

— Вполне нормальное лицо, а? — сказал комиссар, помахивая ладонью, чтобы разогнать дым от своей ужасной сигары.

— Вполне. Кто это? — спросил Морис.

— Некий Руди Бауман. Работал рассыльным в одной обувной фирме в Паки. Был на хорошем счету, все его любили. Хозяин даже собирался повысить ему жалованье к рождеству. А он не дождался. Взял да и повесился.

— Почему? — ахнула я.

Комиссар задумчиво посмотрел на меня.

— Вот этого я и не могу понять. Никаких вроде причин. Нормальный парень, был совершенно здоров, даже наркотиками не баловался, как сейчас у них модно. В Берне у него остались старуха мать и сестра. Он их, видно, любил, часто переписывался. По отзывам квартирной хозяйки, у которой парень второй год снимал крохотную комнатенку в мансарде на Рю-де-Гротт, был тихий, воспитанный, вежливый. Пьяным никогда его не видели, девиц к себе не водил. Кажется, даже довольно набожный — нередко посещал церковь, и над кроватью висит распятие. А кровать аккуратно заправлена, чистенькая, прямо как у девицы. Все прибрал — и повесился. — Гренер снова вопрошающе посмотрел на меня, потом на Мориса. — Не понимаю. Неужели все дело в этом? Хотя он сам назвал причину…

Комиссар достал из портфеля аккуратно сложенную записку, развернул ее и, далеко отставив от себя, как это делают дальнозоркие люди, не желающие носить очков, прочитал:

— «Мне надоело всю жизнь служить за гроши на побегушках. Зачем затягивать это жалкое существование, когда впереди нас ожидает бесконечный ряд приятных перевоплощений? Прощайте, дорогие мама и сестра, вы поймете меня и простите. Мы еще непременно встретимся и наверняка узнаем друг друга в любых обличьях! Ваш вечно любящий Руди». — Медленно сложив бумажку, комиссар добавил: — Вот и все объяснение. Оставил записочку на столе, на видном месте, да еще заботливо прижал пепельницей, чтобы, не дай бог, ветром не сдуло на пол. — Он покачал головой. — Еще нашел я у него несколько вырезок из разных газет и журналов, все о переселении душ. Оно что, в самом деле весьма модно?

Морис молча кивнул.

— Были там вырезки и об этом йоге Кришнамурати, совсем свеженькие. Хозяйка показала, что Руди трижды побывал на его лекции, даже ездил специально в Берн, платил бешеные деньги за билеты и с восторгом ей рассказывал о переселении душ. А потом взял да сам переселился. Значит, из-за этого можно лишить себя жизни?

Морис снова мрачно кивнул и сказал:

— Были такие случаи. Доверчивых глупцов, к сожалению, немало.

— Мне это не нравится, — решительно сказал комиссар. — Чтобы здоровый парень в расцвете лет, когда все еще впереди, убил себя? Я тридцать два года в полиции, повидал всякое. Наша Швейцария — проходной двор Европы: кто только сюда не заглядывает и чего только здесь не вытворяют! Но с таким делом сталкиваюсь впер-вые. Я даже подумал: уж не убийство ли? Но кто мог так ловко все подстроить? И кому он нужен, глупый парнишка? Нет, мне это не нравится! — Он хлопнул широкой ладонью по столу.

— Мне тоже, — сказал Морис.

— Вот я и пришел к вам, — кивнул Тренер. — Его квартирная хозяйка — болтливая старуха. Вчера у нее уже побывал репортер из «Трибюн де Женев». Завтра о самоубийстве парня раструбят все газеты. А дурной пример заразителен. Надо этого йога прекратить.

— Буду рад вам помочь, — засмеялся Морис.

— Отлично. Хотя вас официально еще не утвердили консультантом… Все тянут, чертовы бюрократы, не обижайтесь — помогите! Без вашей помощи нам не обойтись. Его голыми руками не возьмешь, этого йога. Я тут принес все газетные вырезки. — Комиссар достал из портфеля довольно пухлую пачку аккуратно сколотых бумажек. — И те, что у Руди нашел, и самые последние мне подобрали.

Он подал вырезки Морису. Тот стал их бегло просматривать.

— А, Бретон, это у меня есть. Это тоже. У меня же целое досье заведено на эти безумства.

— Тем лучше, — сказал комиссар, застегивая портфель и вставая. — Ну, не буду вам больше мешать. Вечером увидимся. — С этими словами он достал из кармана какую-то бумажку и протянул мне: — Два билета в шестой ряд. Он сегодня выступает в Лозанне, в коммерческом клубе.

— Спасибо, — сказала я.

— Зал там маленький. Мне билеты еле достали — такой ажиотаж! Он выбирает небольшие залы и дает в каждом городе только по одному представлению, — много-значительно добавил комиссар, поглядывая на Мориса.

— Ясно, — кивнул муж. — Бережется.

— У кого совесть чиста, у того подушка под головой не вертится, — в тон ему ответил старой пословицей Гренер.

— Значит, нам надо спешить, — озабоченно сказал Морис. — Он в любой момент может улизнуть. Вы сейчас прямо в Лозанну? Никуда заезжать не будете?

— Нет.

— Тогда прихватите меня. Опаздываю.

— С удовольствием.

— Вырезки ты не берешь с собой? — спросила я у мужа.

— Нет, посмотрю потом. Вложи их, пожалуйста, в досье.

— Хорошо.

Они уехали, а я пошла в кабинет Мориса и отыскала в шкафу серую папку с надписью «Переселение душ». Такие досье Морис заводил на всякие оккультные и мистические выдумки, разоблачением которых собирался со временем заняться. Он уже не раз выводил на чистую воду, а порой даже сажал на скамью подсудимых разных шарлатанов — знахарей, ясновидцев, мнимых телепатов. Муж не только считал это своим долгом ученого, но и получал от борьбы с ними немало удовольствия. Разбираться в проделках этих жуликов, порой весьма ловких и хитроумных, ему помогало хорошее знание иллюзионного мастерства: Морис с детства настолько увлекся всякими фокусами, что даже выступал в молодости в цирках и варьете, подрабатывая себе таким не совсем обычным способом на учебу в университете и на научные опыты. Он и сейчас любит сопровождать свои публичные лекции о загадках психики и резервах нашего мозга очень интересными опытами. На одной из таких «лекций с фокусами» с ним и познакомился комиссар Тренер.

Отложив все домашние дела, я уселась с ногами на тахту, как любила, укрылась теплым пледом и начала изучать материалы, собранные в папке с надписью «Переселение душ». Тут были вырезки из разных газет и журналов с ироническими комментариями Мориса на полях. Многие из них мне припомнились, ведь я сама их вырезала из газет и подшивала в досье. Но теперь я перечитывала все новыми глазами.

Самым пространным был репортаж французского журналиста. Ги Бретона «Тайные ночи Парижа».^[1] Содержание его соответствовало хлесткому заголовку.

«Как-то осенью, в воскресенье, я гостил у своих приятелей на даче.

Речь зашла о декадентах. Хозяйка дома тут же высказала о них свое суждение с той резкостью выражений, какое составляет ее особое обаяние. Тогда одна гостья торопливо поднялась с места и вывела в сад свою собачонку, мирно дремавшую у ее ног.

Вернувшись к нам, она сказала тоном легкого упрека:

— Вы же знаете, что она не выносит глумления над декадентами…

Я удивился и сказал, что впервые встречаю столь чувствительную и понимающую собачку.

И тут ее хозяйка, наклонившись ко мне, шепотом произнесла:

— Моя собачка — это Оскар Уайльд в новом воплощении…

— А откуда вам стало известно, что именно в вашей собачке воплотился Оскар Уайльд? Песик очарователен, но все-таки…

Слегка покраснев, молодая женщина призналась, что она — член группы Брайди Мэрфи в Отейе. Там ей и открыли эту приятную тайну.

Всякая душа, оказывается, проходит разные стадии существования — минеральную, растительную, животную, человеческую, но она не может выбирать их по своему желанию.

— Вполне вероятно, и ваша душа обитала хоть однажды в теле какого-нибудь знаменитого человека. Вы бы пришли как-нибудь вечером на одно из наших собраний, наш Учитель, я уверена, согласился бы открыть вам ваше прошлое…

В следующую пятницу, вечером, в девять часов, я вместе с моей новой знакомой стоял на третьем этаже тихого буржуазного дома на улице Шардон-Лагаш. Она велела мне четырежды позвонить в дверь квартиры, где группа Брайди Мэрфи проводит свои сеансы.

Квартира была роскошной. Мы прошли одна за другой две просторные гостиные, малый салон, будуар, библиотеку. Наконец мы вошли в кабинет Учителя.

Я был несколько удивлен открывшейся мне картиной: посреди огромной пустой комнаты восседал на чем-то вроде трона уже немолодой человек в причудливом шелковом одеянии.

— Входите, мой друг, — приветствовал он меня. — Вижу, вижу, что у вас очень древняя душа. Не помните ли вы себя еще моллюском?

— Нет, — стыдливо ответил я.

— А растением вы себя тоже не помните?

Мне пришлось с сожалением повторить тот же ответ. Учитель посмотрел на меня с удивлением:

— Но может быть, по крайней мере, у вас хоть бывает иногда такое ощущение, словно вы снова переживаете момент, который когда-то уже имел место?

— Да, как у всех, вероятно…

— И то хорошо, — с облегчением вздохнул Учитель, видимо уже испугавшийся, что к нему привели какого-то умственно отсталого субъекта.

Собрание началось с длинной речи Учителя о необходимости знать свое прошлое. Потом, подозвав одну даму, он велел ей взять меня за руку и загипнотизировал ее, усыпил.

— Загляните, пожалуйста, мадемуазель, в растительное прошлое этого господина. Что вы там видите?

— Мосье был чем-то вроде сладкого корня! — объявила дама-медиум.

Я не дрогнул.

— А после? — допытывался Учитель.

— После он был губкой, щукой, светлячком — о, какой вы в этой стадии перевоплощения были хорошенький! Затем — период крестовых походов — дикой уткой… В шестнадцатом веке он был пекинской танцовщицей, негритянским царьком в семнадцатом, потом поэтом, которого звали де Буффле. О, как интересно! Вы были маркитанткой в армии Наполеона, и однажды император сказал вам…

Но тут голос ее прервался, она вся сникла. Учитель объявил, что медиум, сильно устал и он вынужден остановить сеанс, — утешив меня, впрочем, что сведения о моем прошлом всегда будет можно дополнительно углубить на следующих заседаниях.

Спустя десять минут я уже стоял на улице в обществе моей очаровательной протеже — владелицы Оскара Уайльда.

— А вы интересный человек, — сказала она. — Конечно, де Буффле — это не Вольтер, но все же неплохо. Я непременно расскажу о вас моей собачке. У вас с ней могут оказаться общие темы…»

Как истинный француз, Ги Бретон рассказывал об этом мистическом увлечении с иронией. Но в других заметках о переселении душ сообщалось вполне серьезно и даже восторженно.

Все, оказывается, началось с того, что двадцать девятого ноября 1952 года в Пуэбло, штат Колорадо, на спиритическом сеансе некий Моррей Берстейн загипнотизировал госпожу Руфь Симмонс, тридцатитрехлетнюю молодую женщину, мать троих детей. Усыпив ее, Моррей Берстейн приказал ей отправиться в глубь веков… И Руфь принялась непринужденно описывать ирландский город Йорк, каким он был в 1806 году.

«В ту пору, — заявила она, — меня звали Брайди Мэрфи».

Берстейн записал ее рассказ на магнитофон, а затем опубликовал в книге «В поисках Брайди Мэрфи». За несколько недель она стала бестселлером. Кроме того, было продано более двухсот тысяч экземпляров пластинок с записью диалога погруженной в транс Руфи Симмонс с Берстейном. А вскоре вся Америка стала распевать «Балладу о Брайди Мэрфи» (поэтому многие уверовавшие в переселение душ и стали называть себя «группами Брайди Мэрфи»).

Сейчас уже во многих странах, как сообщали газеты, существуют специальные конторы, готовые расследовать ваше прошлое бытие. Самая известная из них создана в Калифорнии неким мистером Гипнозисом. За двадцать пять долларов, присланных по почте, он сообщит любому точные сведения о всех перевоплощениях его души.

Правда, некоторых клиентов мистера Гипнозиса не удовлетворили полученные от него сведения. Один капитан американских военно-воздушных сил подал на мистера Гипнозиса в суд за то, что тот заявил ему, будто в период войны между северными и южными штатами этот бравый вояка, к сожалению, не участвовал в битвах, потому что душа его находилась тогда в обыкновенной картофелине…

Это было глупо, смешно. Но появлялись и статьи, в которых переселению душ давалось научное объяснение!

Дональд Рейн, профессор Грейбургского университета, напоминал о том, что, собственно, биологического бессмертия наука никогда не отрицала. Каждая живая клетка делится на две. Этот процесс никак нельзя назвать смертью, ибо каждая из двух дочерних клеток унаследует при делении клетки-матери все ее живое вещество, а также полный набор хромосом и генов — носителей наследственных признаков. Таким образом, с полным правом можно сказать, что любой из нас является хранителем какой-то частицы первичной живой материи, протоплазмы, зародившейся на Земле миллионы лет назад. Мы передаем эстафету жизни своим детям. Это и есть биологическое бессмертие.

Но человек — существо разумное, наделенное душой, благодаря которой он способен постигать божественные предначертания, рассуждал дальше профессор. Поэтому человеку мало лишь биологического бессмертия, присущего всякой живой материи. Для него важно бессмертие его личности, его психики, души. И мы знаем и верим, интуитивно чувствуем, что человек наделен и таким бессмертием.

Теперь, писал профессор Рейн, наука получила неоспоримые доказательства того, что мы запоминаем практически все, попадающее в поле нашего внимания. Он ссылался на опыты известного канадского нейрохирурга профессора Пенфилда. Делая операции на мозге, Пенфилд выяснил очень интересные факты. При раздражении слабым электрическим током височных долей мозга его пациенты вдруг совершенно явственно, во всех деталях и красках, вспоминали картины давно пережитого. Одна женщина услышала голос своего маленького сына, какбудто он играл во дворе с другими детьми, доносились и их выкрики, а также гудки автомобилей, лай собак. А сын ее умер уже много лет назад… Другой пациент увидел, что весело беседует с кузинами, как это было когда-то давным-давно. Он снова слышал их шутки и смеялся вместе с девушками.

Интересно, что картины прошлого удавалось повторять снова и снова, раздражая один и тот же участок мозга. Пациенты рассказывали, что воспоминания развертывались перед ними в строгой временной последовательности, словно кинофильм. И длились они, по наблюдениям Пенфилда, столько же времени, сколько заняли бы реально совершающиеся события. Значит, все увиденное и пережитое действительно записано где-то в нашей памяти!

Дальше профессор Рейн ссылался на опыты шведского профессора Хидена, показавшие, что запись и хранение этой информации происходит, видимо, в самых сокровенных глубинах организма — на молекулярном уровне, с участием нуклеиновых кислот, определяющих наследственность. Почему же тогда не допустить, что вместе с хромосомами и генами мы получаем от наших родителей и наследственную память о том, что видели наши предки?

Только, к сожалению, природа не дала нам ключи к хранилищу этой памяти. Мы не можем пробудить ее по своему желанию. Лишь порой эти воспоминания прорываются в наше сознание, как это бывает с некоторыми избранными счастливцами вроде госпожи Симмонс.

В другой статье, написанной профессором Жаном Картье из Канады, рассказывалось об опытах, проводившихся под гипнозом. Один рабочий-каменщик припомнил в подробностях, как выглядела стена дома, которую он сложил тридцать лет назад! Дом сохранился, так что удалось проверить: каменщик запомнил, вовсе не подозревая об этом, буквально каждую щербинку на кирпичах, из которых складывал стену. Или, например, проводили такие опыты. Человека спрашивают, мимо скольких уличных фонарей он прошел сегодня по дороге от дома до кабинета. Человек, разумеется, отвечает, что не знает, — разве он считал фонари? Тогда его усыпляют и задают тот же вопрос под гипнозом. И он называет точно, сколько фонарей попалось ему на пути. Оказывается, воспоминание об этом было бессознательно зафиксировано в глубинах его мозга.

Профессор Картье приводил и другие столь же поразительные случаи в доказательство того, что мы уже сейчас можем с помощью гипноза пробуждать такие сокровенные воспоминания, записанные в нашей памяти, о каких мы даже не подозревали. Так что воскресение наследственных воспоминаний, пока удающееся изредка лишь некоторым особо одаренным людям, вскоре, возможно, станет доступно каждому.

Муж в свое время рассказывал мне об исследованиях Пенфилда, Хидена и об удивительных опытах под гипнозом. Неужели они в самом деле служат подтверждением существования наследственной памяти, а значит, действительно, и своего рода «переселения душ»?!

Доказывалось это в статьях ученых довольно убедительно. И я уже не удивлялась, просматривая заметки о самоубийствах, которые совершали в разных странах фанатики.

Оказывается, Руди был далеко не единственным, кто поверил в свое бессмертие и переселение душ, и пожелал поскорее расстаться со своим нынешним безрадостным существованием, перейти к другому, более приятному. Год назад в Испании покончила с собой восемнадцатилетняя девушка, весной нынешнего года — больной старик в Англии. Несколько самоубийств было в Америке.

Думая об этом, я с особым интересом принялась изучать свежие вырезки из различных швейцарских газет и журналов, рассказывавшие о выступлениях загадочного гостя из Индии в Базеле, Цюрихе, Берне, Женеве, Веве и других городах.

В газетах всячески подчеркивалось, что Кришнамурати Брахмачария — вовсе не простой йог, а ученый, профессор Института высших сфер в Дели, почетный член какого-то «Международного общества трансцендентальной медиации» и нескольких научных комитетов.

На одном из снимков бородатый йог с повязкой на голове, напоминающей чалму, стоял, скрестив на груди руки, в глубине сцены, а на первом плане пожилой и весьма солидный человек замер в какой-то странной, нелепой позе — широко раскинув руки и высоко задрав голову.

Я узнала его.

«Профессор физики Адальберт Рюкен вспоминает о том далеком времени, когда его душа парила над миром в теле журавля» — было написано под снимком.

Похоже, это не было примитивным шарлатанством, рассчитанным на простаков вроде подставной девицы-медиума, что-то болтающей, якобы в трансе, по указке Учителя.

Профессор Брахмачария устраивал, как уверяли газеты, научные лекции, и в опытах участвовали не какие-то подставные лица, а добровольцы из публики — почтенные, уважаемые люди. Некоторых из них я сама знала, как и профессора Рюкена. Мы с ним часто встречались, когда Морис читал лекции у них в Цюрихском университете. Это до щепетильности честный и порядочный человек. Разве можно было его заподозрить в каких-то махинациях или в сговоре с индусом?

Я читала восторженные заметки, рассматривала удивительные фотографии, и любопытство мое все разгоралось.

 

Как нарочно, вечером на выступление йога мы едва не опоздали. Конечно, из-за мужа. Он любит похвастать своей пунктуальностью и точным расчетом времени, но всегда в последний момент не может найти или запонки, или галстук, который ему сегодня, видите ли, непременно надо надеть. К тому же погода была скверная. День и ночь, не утихая, завывал на одной свирепой ноте ледяной биз. В газетах гадали, уймется ли он послезавтра или разгуляется по своему обычаю еще и на следующие три дня. Срывающийся с гор ветер набирал скорость на просторе Женевского озера и обрушивался на наш Лазурный берег, швыряя волны через парапет набережной. Бугристые стволы старых тополей и платанов покрылись сверкающей ледяной коркой. Дорога превратилась в каток. Мы не ехали, а ползли в толпе других автомашин.

При въезде в Лозанну нас обогнали, завывая сиренами, полицейская машина и карета «скорой помощи». С кем-то случилась беда.

Немало времени ушло и на то, чтобы отыскать место, где поставить наш старенький «пежо». Пришлось загнать его в переулок, все стоянки возле здания клуба были заняты.

Судя по геральдическим гербам перед номерными знаками машин, многие, несмотря на непогоду, приехали из других кантонов. Одна «симка» была даже из Граубюндена.

— Смотри-ка, фургон телевидения, — сказал Морис. — Значит, они транслируют сегодняшнее представление. Прекрасно!

— Что ты задумал? — насторожилась я.

— Ничего, — ответил он с такой наигранной невинностью, какая не могла меня обмануть.

— Ради бога, никаких скандалов, — сказала я.

— Что ты! Я профессор, а не скандалист!

В фойе было уже пусто, и у дверей в зал путь нам преградил суетливый, подвижный толстяк в пестром галстуке и с университетским значком на лацкане помятого смокинга.

— Разве можно опаздывать, господа, на такой вечер? — укоризненно сказал он. — Я не могу вас впустить. Вы же должны понимать…

— Нас задержал биз, господин Арвид, — перебил его Морис. — Мы незаметно, как странствующие души, совсем бесшумно проскользнем на свои места.

— Ах, это вы, дорогой профессор! — толстяк начал трясти его руку. — Простите, так забегался, даже не сразу вас узнал. Ведь я организатор и устроитель этого вечера, — гордо заявил он. — Еле упросил почтенного профессора Брахмачария выступить у нас. И столько хлопот! Все жаждут увидеть эти чудеса, а в зале всего сто десять мест. Значит, и вас заинтересовали его поразительные опыты? Я очень рад, очень. Ведь вы такой скептик, профессор. Но это потрясающе, вы убедитесь сами. Конечно, я пропущу вас с вашей очаровательной супругой, — поклонился он мне. — Только ради бога потерпите несколько минут, пока доктор Ленард закончит вступительное слово. А я сбегаю проверить, готов ли столик для магнитофона.

— А зачем магнитофон? — спросил Морис.

— Ну как же! — всплеснул руками устроитель вечера. — У нас все организовано строго научно. Все записывается на магнитофон и одновременно стенографируется, потом специальная комиссия тут же опечатает пленку и заверит стенографический отчет после расшифровки.

— Вот как!

Толстяк убежал, вытирая лысину большим клетчатым платком.

— Кто это? — спросила я. — Вы знакомы?

— Некий Эмиль Арвид. Работал одно время у нас в библиотеке. Я помогал доктору Нею лечить его от запоя. Шесть сеансов — и полный успех. Кажется, и сейчас не пьет, надо спросить. Болтун и вечно увлекается мистическими выдумками. Все надоедал мне разговорами на оккультные темы. Невротик, немножко психопат. Такие типы легко ударяются в мистику. Видишь, теперь с этим йогом носится. Лишнее подтверждение, что нас ожидает явное жульничество.

Наконец доктор Ленард закончил вступительное слово. Мы поспешили на свои места, где комиссар Гренер укоризненно качал головой. Пробираясь к нему, я заметила немало знакомых, узнала некоторых известных актеров и журналистов. Морис тоже раскланивался направо и налево.

Все уселись, притихли, и на сцене, в ярком свете прожекторов, наведенных телевизионщиками, появился профессор Брахмачария в сопровождении взволнованного Эмиля Арвида.

Устроитель вечера представил гостя публике, не очень внятно перечислив все его пышные титулы. Он то и дело кланялся гостю, лысина его так и сверкала. Индус отвечал ему такими же почтительными поклонами, пряча ладони в густой бороде.

Он был весь закутан в тонкое белое покрывало, красиво ниспадающее до самого пола. Рассматривая его экзотический костюм, я вспомнила непогоду, бушевавшую на улице, и невольно поежилась.

Устроитель вечера исчез за кулисами, и йог остался один на сцене. Высокий и стройный, он двигался легко, словно танцуя. Белизна одежды и чалмы подчеркивала черноту курчавой бороды и лохматых бровей. Женщины в разных концах зала не сводили биноклей с его смуглого, выразительного лица.

Индус заговорил по-французски с едва заметным приятным акцентом, помогая себе плавными жестами тонких, но сильных рук.

Начал он с того, что учение о перевоплощении душ, или метампсихоз, как его иначе называют, имеет давнюю историю. Оно было широко распространено у самых просвещенных народов древнего мира, греков и египтян, и гораздо старше христианского религиозного учения. Вера в переселение душ составляет основу индуистской и буддийской религий.

— На стенах древних храмов Боробудура на Яве сохранились удивительной красоты барельефы. Они изображают шестьсот перевоплощений Будды, совершенных, чтобы искупить грехи людские. Прежде чем достигнуть окончательного божественного просветления, Возвышенный побывал в обличье самых различных животных — обезьяны, слона, антилопы, оленя. Точно так же осуждены бесконечно перевоплощаться и бессмертные души всех людей. Именно в этой бесконечной цепи перевоплощений залог нашего бессмертия…

В древних буддийских преданиях рассказывается, продолжал индус, как царевич Гаутама выбирал себе невесту. Много красавиц прошло перед ним, пока не увидел он прелестную Ясодхару, у которой были «стан богини и глаза как у лани весной…»

— Й, увидев ее, сразу сказал царевич, что избирает Ясодхару себе в жены: «Потому что вспомнила ее душа моя!» Было на красавице Ясодхаре в тот день покрывало черное с золотом. И сказал Гаутама: «Потому на ней такое покрывало — черное с золотом, что в давнопрошедшие времена, когда я был охотником, мириады лет тому назад, встретил я ее в лесах пантерой: вспомнила ее душа моя!» И каждый из нас не однажды на протяжении жизни может по самым различным поводам повторить слова царевича Гаутамы: «Вспомнила душа моя!» Вы приезжаете в город, где никогда не бывали — и вдруг узнаете улицы, дома, даже узоры на стенах. Вы заведомо никогда не проходили по этому узкому старинному переулку, но твердо знаете, что откроется вашим глазам, когда повернете за угол. Откуда эта память о никогда нами не виденном? Она досталась вам по наследству от прежних перевоплощений вашей бессмертной души. Вы здесь никогда не были, но ваша душа была. Возможно, в теле другого человека, или какого-то животного, или даже в старом платане, шелестевшем листвой под порывами ветра. И вот вы снова случайно попали на это место — и узнали его: «Вспомнила его душа моя!»

— Deja vu?^[2] — шепотом спросила я у мужа.

— Конечно.

Как наверняка многие, я не раз испытывала это беспокойное и странное чувство, когда вдруг кажется, словно ты уже побывала однажды в этом месте, уже видела этот дом, улицу, красивый пейзаж. Как объяснял мне муж, ничего таинственного и сверхъестественного в этой иллюзии памяти нет. Она хорошо известна психологам. Такое ложное ощущение создается просто в результате случайных ассоциаций, возникающих где-то в глубинах нашего подсознания. Но для многих людей, говорил Морис, это кажется загадочным и служит поводом для всяких суеверий и мистических толкований. Теперь я сама видела, как ловко использовал это йог для доказательства возможности переселения душ.

Неторопливо расхаживая по сцене, он говорил о том, что такие божественные прозрения, позволяющие на какой-то миг заглянуть в свои прежние перевоплощения, случаются, разумеется, редко и происходят непроизвольно. Лишь немногим избранным — махатмам, наделенным особым даром, удается воскрешать эти воспоминания по своему желанию у себя и у других людей. Для обычных же людей это недоступно — в чем, кстати, также проявляется высшая божественная мудрость природы, — потому что мы лишились бы рассудка, если бы все воспоминания о прежних перевоплощениях нашей души существовали в нашем сознании одновременно с реальными впечатлениями и переживаниями. Мы не вынесли бы этого.

Морис вертелся и все громче фыркал от возмущения. Терпение у него явно кончалось. Комиссар, сидевший по другую сторону от меня, тоже порой довольно звучно скептически хмыкал. Хорошо еще, что я разделяла их, служа своего рода изоляцией.

— Но, к сожалению, именно оттого, что бессмертная душа скрыта в нашем теле столь глубоко и сокровенно, наука в материалистической и метафизической слепоте своей долгое время отрицала высокое учение о бессмертии наших душ, не погибающих вместе с бренным телом, а переселяющихся в новую оболочку, — продолжал Брахмачария, крадущейся плавной походкой расхаживая по сцене. — И только теперь наука стала признавать, как печально она заблуждалась.

Йог упомянул все о тех же исследованиях Пенфилда и Хидена, об опытах под гипнозом, ссылался на статьи, о которых я уже говорила.

— Ты мне об этом рассказывал, — шепнула я мужу. — Но разве существует наследственная память?

— Конечно, нет! — фыркнул он. — Передается по наследству с помощью хромосом, генов и нуклеиновых кислот лишь определенная информация, необходимая для построения организма, но никак не память о том, что видела наша прабабушка. Природа экономна и не засоряет сложный механизм наследственности всяким хламом. Типичный прием этих шарлатанов — придавать своим бредням видимость достоверности ссылками на науку. Ловко перемешивают действительные факты с наукообразным вздором.

— Тише, — поспешила я остановить его, потому что Морис в ярости все повышал голос и на нас уже начали оглядываться.

Впрочем, многие в зале стали покашливать, поскрипывать стульями.

Но, как опытный оратор, профессор не затянул лекцию:

— Я изложил вам вкратце, так сказать, теоретические основы учения о перевоплощении душ и современные научные представления о нем. Но как говорит наша древняя мудрость, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Думаю, лучше всего убедят вас в истинности метампсихоза практические опыты. Позвольте мне к ним перейти.

Зал опять притих и насторожился. Индус исчез за кулисами.

Его сменил, деловито командуя своими помощниками, Эмиль Арвид, явно наслаждавшийся ролью устроителя и организатора вечера. По его указанию на авансцене с двух сторон поставили журнальные столики и по нескольку стульев возле каждого из них. В глубине сцены по углам поместили две обтянутые пластиком кушетки, какие обычно стоят в кабинетах врачей, и заслонили их ширмами.

Наконец все приготовления закончились. Мягкой, словно крадущейся походкой на сцену снова вышел бородатый йог, обвел зал пристальным взглядом, его глаза так и сверкнули из-под густых черных бровей. Все замерли.

Профессор негромко объявил, что сейчас проведет показательный сеанс перевоплощения душ. Принять в нем участие может любой из уважаемых зрителей, кто пожелает. От него, профессора, такие опыты требуют максимальной сосредоточенности и напряжения всех духовных сил, поэтому он убедительно просит присутствующих, особенно очаровательных дам, постараться сохранять полную тишину и спокойствие.

Для добровольцев же, которые пожелают принять участие в экспериментах, продолжал профессор, нет ни малейшей опасности. Они совершенно безвредны, и во время них не будут задеты чувства и моральные принципы участников. Желательно, чтобы добровольцев нашлось побольше, добавил йог с мягкой улыбкой, потому что, как он уже объяснил, опыты эти удаются далеко не с каждым. Чтобы легче вспомнить о своих прежних перевоплощениях, человек должен обладать особой восприимчивостью и живостью памяти. Таких людей и нужно отобрать — наиболее пригодных для духовного контакта.

— Да, еще я должен напомнить, хотя, кажется, и говорил уже об этом, уважаемые дамы и господа, что переселение душ не следует путать с простой передачей наследственных признаков от родителей к детям. — Профессор наставительно поднял палец. — Если кто-нибудь ошибочно понял, будто он может вспомнить, что видел и чувствовал, скажем, его прадедушка сто лет назад, то это вовсе не так. Я приношу глубокие извинения, если неточно выразился. Души наши странствуют и воплощаются по каким-то особым, таинственным и непостижимым пока для нас законам. Душа — это душа, а не хромосомы, не гены. Возможно, что сто лет тому назад ваша душа находилась в каком-то растении или животном. А душой вашего прадеда, от которого вы унаследовали определенный набор генов и какие-то телесные признаки, в настоящее время обладаете не вы, а, допустим, некая негритянская девушка…

По залу прошелестел легкий смешок, но тут же стих.

— И эта милая девушка, никогда прежде не бывавшая здесь, в Швейцарии, может быть, однажды приедет в Женеву и вдруг узнает улицу, на которой когда-то жил ваш почтенный прадед. Это он, а не вы имеет право сказать устами прекрасной негритянки, в которую теперь воплотилось его бессмертное «я»: «Вспомнила эту улицу душа моя!» А что вспомнит ваша душа, каждый может попытаться сейчас узнать сам.

Телевизионные операторы приникли к своим камерам.

— Пожалуйста, смелее. Прошу вас, дамы и господа! — добавил йог с приветливой улыбкой.

Конечно, Морис вскочил и ринулся к сцене первым. Я ждала этого, но все равно не успела его удержать. Комиссар громко расхохотался.

Второй на сцену вышла молодая красивая женщина, смуглая и черноволосая, похожая на цыганку. За нею поднялся по лесенке здоровяк лет сорока, наверное коммивояжер, — плотный, плечистый, с толстой короткой шеей и подозрительно багровым лицом, выдававшим, что он хватил для храбрости коньячку…

Желающих испытать переселение душ оказалось много. Устроитель вечера едва сдерживал их. На сцену еще прорвались сильно накрашенная дама в сбившемся на сторону парике, совсем молоденький юноша, похожий на Руди Баумана, то и дело нервно поправлявший галстук и по-цыплячьи вытягивавший тонкую, детскую шею, и человек, прекрасно знакомый с детства не только мне, но, наверное, доброй половине сидевших в зале, — наш старый учитель математики Пауль Домберг. У нас в гимназии его прозвали «Коперником», не помню уж почему. Высокий, тощий, сутулый — я сразу его узнала. Похоже, его не брало время. Неужели он до сих пор преподает?

Ну уж он-то никак не мог ни с кем быть в сговоре. Да и вообще никто из вышедших на сцену, по-моему, не был подставным лицом, тайным сообщником йога.

Рассадив шестерых добровольцев возле журнального столика, профессор деловито проговорил:

— Ну что же, тогда начнем. Прошу вас, мадемуазель… — И он галантным жестом пригласил смуглую девушку пройти вместе с ним за ширму.

О чем они там беседовали, не знаю, но уже минуты через три девушка вернулась на свое место, а индус пригласил за ширму моего мужа. Морис тоже вскоре вернулся, сияя, словно увидел за ширмой нечто совершенно необыкновенное.

Мы с комиссаром переглянулись.

Так, один за другим, за ширмой побывали все шестеро добровольцев. Теперь они снова сидели возле столика и глядели на профессора. А тот в свою очередь задумчиво поглядывал на них, поглаживая бороду, и, наконец, решительно объявил, что находит наиболее подходящими для духовного контакта очаровательную мадемуазель Бару, — он поклонился девушке, — и господина, сидящего крайним справа. Имени его он, к сожалению, пока не знает…

— Пауль Домберг, к вашим услугам, господин профессор, — подсказал ему, привстав, просиявший «Коперник».

— Очень рад, — поклонился ему йог. — Остальных же, — он развел руками, — я благодарю за готовность принять участие в опытах и прошу вернуться на свои места в зале.

Побагровевший еще больше коммивояжер покинул сцену с гордым и независимым видом. Паренек потоптался и, понурившись, чуть не плача от обиды, поплелся за ним. Но мой муж и накрашенная дама не собирались сдаваться. Они подошли к йогу и стали ему что-то горячо доказывать. Улыбаясь, кланяясь и качая головой, он отступал под их натиском, пока его не выручил устроитель вечера. Пришлось даме и Морису покинуть сцену.

Однако мой супруг вернулся на свое место вовсе не огорченным, а с видом победителя.

— Ничего, он от меня не уйдет, — зловеще сказал Морис, усаживаясь рядом со мной. — Ну ловок!

— Что там было, за ширмой? — спросила я.

— Потом расскажу.

— Теперь я прошу тех, кто хорошо знает отобранных мною добровольцев, встать и представить их всем присутствующим в зале, — объявил йог. — Кто хорошо знаком с мадемуазель Бару?

В дальнем конце поднялся молодой человек в очках с дымчатыми стеклами и заявил, что он готов поручиться перед уважаемой аудиторией за мадемуазель Жанну Бару.

— Она инженер-химик, мы работаем вместе в лаборатории фармацевтической фирмы «Уна». Я знаю ее уже несколько лет и могу поручиться за милую Жанну, как за самого себя. Уверен, что ко мне присоединятся все ее многочисленные друзья.

Его дружно поддержала сидевшая рядом веселая компания.

— Благодарю вас, милые дамы и господа, — сказал профессор Брахмачария. — Я думаю, ни у кого не будет возражений против участия в опыте очаровательной мадемуазель Бару. Нет?

— Нет! — дружно ответил зал.

— Превосходно. Поздравляю вас, мадемуазель. Вы пленили всех! А теперь я попрошу, чтобы кто-нибудь точно так же представил нам мосье Домберга.

Но тут со всех сторон раздались голоса:

— Не нужно!

— Мы его прекрасно знаем!

Йог развел руками и поклонился «Копернику», который чуть не прослезился от полноты чувств. Я была очень рада за старика, что его так любят.

Тем временем профессор подал знак, и на сцену вышел молодой человек в пестром спортивном пиджачке, неся на подносе два маленьких хрустальных стаканчика. Он поставил их на журнальный столик и ушел. А йог вынес из-за ширмы сосуд причудливой формы и осторожно, с благоговением налил из него в стаканчики какую-то темную, словно маслянистую жидкость.

Унеся сосуд обратно за ширму, он вернулся и жестом предложил девушке и преподавателю математики взять стаканчики. Те повиновались, но не очень уверенно.

— Выпейте этот священный напиток, не бойтесь! — громко и властно приказал йог. — Отведав его, люди впадают в особый транс, родственный гипнотическому сну, и у них пробуждаются самые глубинные воспоминания о прежних воплощениях их души. Если вы пришли сюда, чтобы приобщиться к тайне, то должны слушаться меня во всем, свято верить мне! Пейте!

Девушка и «Коперник», переглянувшись, выпили темную жидкость.

Профессор Брахмачария мягко взял их за руки, как детей, и подвел к ширмам, предложив каждому выбрать себе кушетку и устроиться на ней поудобнее. Мне с моего места было видно, что он склонился сначала над девушкой, словно произнося магические заклинания. Это напоминало сеанс гипноза, какие часто проводил при мне Морис. Действительно, девушка вскоре перестала шевелиться и вроде бы заснула. Потом то же самое йог проделал с «Коперником».

Тогда индус вышел на авансцену и предложил выбрать авторитетную комиссию из трех — пяти человек, которым все тоже доверяют.

Морис тут же вскочил и снова первым ринулся на сцену, не ожидая, пока кто-нибудь назовет его имя. Было совершенно ясно, что уж в комиссию-то он попадет непременно…

Устроителю вечера не оставалось ничего иного, как помочь Морису подняться на сцену, хотя лицо у толстяка стало при этом довольно встревоженным. Он тоже, видимо, неплохо знал моего мужа. Но в разных концах зала начали выкрикивать имена кандидатов, и господину Арвиду пришлось наводить порядок.

На сцену вышел уже знакомый паренек в спортивном пиджачке и с равнодушно-деловым видом начал налаживать стоящий на одном из столиков магнитофон. За ним появились две немолодые стенографистки и также деловито расположились за другим столиком: сели, разложили блокноты и карандаши, поправили абажур у лампы.

Из зала продолжали называть имена кандидатов, толстяк переспрашивал, записывал их в блокнот. Морис помогал ему.

Профессор не обращал внимания на эту суету. Он колдовал за ширмами, переходя от одной кушетки к другой. Что он там делал, не было видно. Дважды Морис попытался заглянуть за ширмы, но каждый раз йог останавливал его, укоризненно покачивая головой.

Комиссара Тренера это веселило все больше. А я уже начинала злиться на мужа, опасаясь скандала.

В комиссию, кроме Мориса, вошли молодой инженер, поручившийся за Жанну Бару, и один из неудачливых добровольцев — здоровяк с багровым лицом, действительно оказавшийся коммивояжером — «генеральным представителем фирмы», как он себя гордо назвал. Возглавил комиссию сам устроитель вечера.

Когда они все сели на стулья возле столика с магнитофоном, профессор Брахмачария сказал:

— Я прошу уважаемых членов комиссии решить, о пребывании в какой именно исторической эпохе души каждого участника опытов они хотели бы узнать. Прошу наметить по две эпохи, не больше, — как вы сами убедитесь, вопросы, которые вы станете задавать, займут немало времени. Их тоже, кстати, нужно подготовить заранее.

Члены комиссии начали совещаться между собой, словно заговорщики, стараясь говорить так, чтобы йог их не подслушал. Главенство среди них, конечно, захватил Морис, к явному огорчению устроителя вечера.

Но профессор вовсе и не пытался подслушивать, о чем они совещаются. Он по-прежнему продолжал свои загадочные пассы, переходя от одной кушетки к другой.

Совещались члены комиссии довольно долго. В зале уже начали кашлять и переговариваться. Наконец председатель комиссии поднялся с бумажкой в руках и объявил, что вопросы готовы.

Индус поклонился, плавной, танцующей походкой подошел к Жанне Бару, склонился над нею и что-то проговорил. Она подняла голову и привстала, озираясь вокруг. Йог помог ей подняться и вывел за руку из-за ширмы. Она остановилась посреди сцены, смущенно поправляя волосы. Что-то успокаивающе приговаривая, профессор Брахмачария усадил ее в кресло, а сам отправился за старым учителем.

«Коперник» вышел из-за ширмы тоже смущенный и озадаченный. Профессор усадил его в другое кресло, неподалеку от Жанны. Коммивояжер расхаживал вокруг них с таким видом — дескать, уж его-то не проведешь…

— Я думаю, никто не станет возражать, если мы начнем с мадемуазель Бару, не так ли, господа? — сказал йог. — Отлично. Прошу огласить первый вопрос.

Председатель комиссии заглянул в листочек и торжественно провозгласил:

— Нам бы хотелось знать, что госпожа Бару может припомнить о событиях тысяча двести девяносто первого года…

Зал оживился. Вопрос был коварный. Наверняка его придумал мой муженек. Ведь тысяча двести девяносто первый год — это, так сказать, канун рождения нашей Швейцарии, объединение первых трех «лесных» кантонов — Ури, Швица и Унтервальдена. События эти достаточно полно отражены в архивных документах и хорошо всем известны. Но о них существует и немало легенд, знакомых каждому швейцарцу с детства. Самую распространенную из них знает, пожалуй, весь мир — легенду о славном Вильгельме Телле, его отважном сыне и о жестоком наместнике Гесслере.

Тут и таилась ловушка: ведь народные предания во многом расходятся с действительными историческими фактами. Ни в одном документе тех времен вообще не упоминаются ни наместник Гесслер, ни Вильгельм Телль. Они явно порождены народной фантазией. Что же станет вспоминать душа Жанны — исторические факты или народные предания? В любом случае ее можно будет уличить в неточностях.

Зал настороженно притих. Но профессор Брахмачария остался совершенно невозмутим.

— Вы хотите знать, что видела и ощущала душа мадемуазель Бару именно в этом году? — переспросил он.

— Да. Именно в тысяча двести девяносто первом году, осенью, — опережая председателя, весело сказал Морис и чарующе улыбнулся йогу.

— Пожалуйста.

Повернувшись к девушке, индус произнес негромко и деловито:

— Итак, прошу вас сосредоточиться, не думать ни о чем постороннем и вспомнить, где была и что испытывала ваша бессмертная душа осенью тысяча двести девяносто первого года!

Мадемуазель Бару смотрела на него с виноватым видом и смущенно моргала.

— Осень тысяча двести девяносто первого года! Постарайтесь припомнить! Спокойно! — властно выкрикнул йог каким-то жестким, вибрирующим голосом.

Девушка вдруг, как зачарованная, медленно встала с кресла.

— Я тополь. Я серебристый тополь, — сказала она.

— Пожалуйста, господа, задавайте вопросы, — опять вкрадчиво произнес профессор Брахмачария, отошел в сторону и встал там, скрестив руки на груди.

В зале было так тихо, что отчетливо слышался шелест ленты, бегущей с одной катушки магнитофона на другую. Сидевший рядом с Жанной «Коперник» изумленно уставился на девушку.

Председатель смутился и начал совещаться с другими членами комиссии. Еще бы! Попробуйте-ка быстро придумать, о чем можно спросить серебристый тополь?..

— Где вы… э-э… находитесь? — наконец спросил председатель комиссии.

— Я расту на склоне небольшого ущелья. По дну его течет ручей.

— Вы находитесь одна в этом ущелье? — задал вопрос знакомый Жанны, молодой инженер в очках.

— Нет, нас здесь много, целая роща! Все ущелье заросло густым лесом. Тут и тополя, и липы, и дубы. Рядом со мной растет старый-престарый дуб. Ему уже, наверное, лет двести.

— А вам сколько лет? — спросил председатель комиссии.

— О, мне всего восемнадцать лет. Я совсем молодой тополек.

Девушка была в каком-то трансе, словно и впрямь где-то далеко отсюда. Но глаза у нее оставались открытыми, она прекрасно понимала вопросы. Что за чертовщина?!

Я посмотрела на комиссара Тренера. Он не удержался и подмигнул мне с явным восхищением.

Члены комиссии снова начали перешептываться, поглядывая на мадемуазель Бару.

Один Морис сидел, сложив руки на груди и вытянув ноги, иронически поглядывал на йога и девушку и не задавал никаких вопросов. Неужели он уже разгадал, в чем тут дело?

Пауза затягивалась, но в зале царила тишина.

— Скажите, а какая сейчас погода в вашем ущелье? — нашелся наконец инженер.

— Сегодня теплый осенний день. С утра дул сильный ветер, так что я даже устала раскачивать ветвями. Но теперь он успокаивается, и я отдохну, — не задумываясь ни на миг, ответила мадемуазель Бару.

— Есть еще какие-нибудь вопросы? — спросил Брахмачария.

Председатель комиссии обескураженно покачал головой.

— Тогда вернитесь к нам, мадемуазель, — властно приказал йог, поворачиваясь к девушке. — Вы опять с нами.

И, повинуясь этому приказу, девушка вдруг как ни в чем не бывало мило улыбнулась, села в кресло, с веселым удивлением поглядывая в зал. Похоже, ее смешили наши изумленные лица. Значит, она ничего не помнила из того, о чем только что рассказывала вполне здраво?

— Не беспокойтесь, мадемуазель, отдыхайте. Все хорошо, вы обо всем узнаете потом, прослушав магнитофонную запись, — успокоил ее индус. — И получите заверенную копию стенограммы, где также все будет точно зафиксировано — и вопросы комиссии, и ваши ответы. А сейчас мы продолжим опыт. Прошу вас, господа. Какая еще эпоха вас интересует? Только, пожалуйста, учтите: когда перед участниками опыта ставят слишком узкие и тесные рамки времени, это бывает иногда не очень интересно. Вы только что в этом убедились сами. А предлагая участникам опыта более широкий интервал времени, вы даете им возможность вспомнить самые яркие и впечатляющие переживания души в рамках интересующей вас эпохи. Итак, прошу вас.

— Нам бы хотелось узнать, кем была мадемуазель в эпоху первобытного общества, — неуверенно произнес председатель комиссии, поглядывая на скептически улыбавшегося Мориса. Видимо, тот был против этого вопроса.

Профессор Брахмачария тоже не удержался и улыбнулся.

— Это эпоха в сотни тысячелетий, — развел он руками. — Другая крайность. Но ничего, мы выберем из нее какой-нибудь более определенный отрезок времени. Скажем, двадцатый век до нашей эры. Вас это устроит, господа? — обратился он к членам комиссии.

— Вполне!

— Будет очень интересно, профессор.

— Пожалуйста. — Бородатый йог повернулся к девушке, с любопытством слушавшей разговор, и властно произнес:

— Сейчас двадцатый век до нашей эры! Какие самые сильные воспоминания о перевоплощениях вашей души в то столетие сохранились у вас? Вспомните! Мы ждем!

Едва он произнес это, как и поза, и выражение лица девушки снова стали быстро меняться. Теперь она сидела в кресле напряженно, словно готовая вот-вот вскочить и броситься бежать. Она насупилась, лицо у нее стало встревоженным, злым.

— Меня зовут Лам, — сказала она низким, хриплым голосом. — Я женщина самого могущественного племени в этих краях…

«Коперник» с наигранным ужасом отодвинулся от нее подальше, но было видно, что его всерьез тревожат и удивляют эти непонятные превращения с девушкой. В зале опять раздались смешки. Но молодая художница ничего не видела и не слышала вокруг.

— Вместе с другими женщинами я сижу перед хижиной и чиню меховую одежду, готовясь к близкой зиме, — продолжала она.

— Чем вы шьете? — спросил коммивояжер.

— Костяными иглами, в них продеты высушенные жилы животных. Мы пришиваем застежки, вырезанные из оленьего рога…

— Ваше поселение находится в горах? — задал вопрос и Морис.

— Нет, оно расположено посреди озера… На воде. Наши хижины стоят на сваях. А горы обступили озеро со всех сторон. Туда, в горы, ходят только мужчины — охотиться на козлов. А мы ждем их, готовя теплую одежду к зиме.

— Уважаемые дамы и господа! — обратился индус к залу. — Может, кто-нибудь из вас хочет о чем-либо спросить?

В третьем ряду поднялась пожилая полная дама с пунцовыми пятнами на лице от волнения.

— Пожалуйста, мадам.

Операторы начали поспешно наводить на даму свои камеры, смутив ее еще больше.

— Скажите, пожалуйста, чем вы питаетесь? — срывающимся голосом спросила она.

— Мы едим рыбу, лягушек, ракушки, — ответила Жанна.

Полная дама не смогла сдержать гримасы отвращения и поспешно села.

— А мясо? Разве вы не едите мясо? — ужаснулся коммивояжер.

— Очень редко, — ответила художница с сожалением в голосе и покачала головой. — Когда охотники приносят мясо, наступает большой праздник, — добавила она, и лицо ее просветлело.

Потом, отвечая на вопросы то членов комиссии, то любопытных зрителей, она рассказала, что неподалеку в скалах есть священная пещера, где каждый год юношей и девушек посвящают во взрослых, полноправных членов племени. Скоро этой чести удостоится ее дочь, Нея. Стены в пещере разрисованы изображениями быков и оленей, а посреди нее стоит фигура ревущего медведя, вылепленного из глины, точно живого…

Задавали еще вопросы. Я, признаться, их все не запомнила, пытаясь понять, в чем же дело. Но девушка отвечала быстро, четко, не задумываясь. Вопросы явно не ставили ее в тупик. Значит, она в самом деле как бы видела внутренним взором все, о чем рассказывала?

Нет, она не притворялась! Сейчас она действительно была женщиной давних времен — голодной, запуганной, мечтающей о куске мяса.

— А на каком языке вы говорите между собой? — вдруг спросил девушку Морис и не удержался, чтобы не добавить ехидно: — На первобытном? Продемонстрируйте его нам, скажите хоть несколько слов.

Она молчала, словно не слыша или не понимая вопроса. Вместо нее ответил йог:

— Мы все оценили вашу иронию, дорогой профессор, но в данном случае для нее нет, как мне кажется, оснований. Достаточно, что мадемуазель назвала нам, как ее звали в те времена. Понятно, каждая душа рассказывает о своих прежних перевоплощениях на том языке, который наиболее удобен, близок и понятен ей сейчас. Это вполне логично. Иначе мы никогда ничего не смогли бы узнать о перевоплощениях этой души в растение или животное, ибо какой может быть у растения и бессловесного животного язык, понятный нам, людям?

Морис что-то пробурчал, но возразить ему, похоже, было нечего.

— Благодарю вас, мадемуазель! Вы опять с нами. Вам надо отдохнуть, спасибо, — сказал индус, помогая девушке подняться с кресла. — Как вы себя чувствуете?

— Хорошо… Кажется, хорошо, — неуверенно ответила она.

Йог помог ей сойти со сцены и подошел к учителю математики.

— Как вы себя чувствуете, мосье Домберг?

— Превосходно, — бодро ответил тот, хотя явно отчаянно волновался. — Куда вы отправите меня, дорогой профессор?

— Это будет решать уважаемая комиссия, — с улыбкой развел руками индус и слегка поклонился в сторону совещавшихся членов комиссии. — Вы готовы, господа?

— Да, — ответил, поднимаясь, председатель.

— Какая эпоха вас интересует?

— Семнадцатый век. Скажем, середина семнадцатого века.

— Пожалуйста, — кивнул йог и повернулся к учителю математики.

Тот пожал плечами, показывая, что этот период истории не вызывает у него решительно никаких воспоминаний, но профессор Брахмачария остановил его:

— Будьте внимательны! Не спешите. Сосредоточьтесь! Не отвлекайтесь никакими посторонними мыслями. Припоминайте, припоминайте! Середина семнадцатого века. Прошу вас!

И, широко открыв глаза, старый математик быстро забормотал:

— Буду, вуду! Ну и духота, ну и духота. Отовсюду доносится писк и кваканье древесных лягушек… Над головой сверкают чужие, незнакомые звезды… Жуткие, пылающие звезды…

— Где вы? — встревоженно спросил председатель комиссии.

— Тропики… — «Коперник» пытался оттянуть галстук и расстегнуть накрахмаленный воротничок. Видно, ему было жарко и душно. — Маленький островок где-то в Карибском море. Не знаю, как он называется.

— Как вы сюда попали? Кто вы? — изумился молодой инженер.

— С пиратами. Французский корабль, трехмачтовый барк. Приплыли сюда, чтобы в укромной бухте очистить днище корабля от наросших ракушек. Кренгование — кажется, так это называется. Я ведь не моряк. Меня недавно захватили пираты. Я был надсмотрщиком на плантации, на которую они напали. Я согласился присоединиться к ним, и они сохранили мне жизнь. Но при малейшей возможности я постараюсь убежать от этих разбойников. Может быть, даже завтра, когда мы отправимся в горы…

— Зачем вы собираетесь в горы? — заинтересовался коммивояжер.

— За мясом. У нас кончились продукты. Мы будем охотиться на диких свиней, запасем солонины.

Члены комиссии, а потом и любопытные из зала устроили «Копернику» форменный допрос: чем питаются пираты, как вооружены, дружны ли они между собой? Но старый преподаватель рассказывал обо всем без запинки, с уверенностью очевидца.

Причмокивая, он говорил, как при варке мяса всплывающий жир собирают и сливают в особое маленькое корытце, а потом макают в него копченые колбаски. По лицу «Коперника» было видно, как это вкусно.

Он подробно ответил на вопросы о дележе добычи среди пиратов. Оказывается, у них царила строжайшая иерархия: капитан получает четыре-пять долей, полагающихся рядовому пирату, а юнга — только половинную долю.

— Я же не получу и этого, потому что вышел в плавание впервые, — сокрушенно добавил старик и, вздохнув, покачал головой. Он был огорчен не шутя. И откуда мог знать такие подробности?

Все это было странно, необычно, и в то же время у меня постепенно возникало ощущение, будто что-то похожее я уже видела, и не однажды. Необычное поведение и Жанны, и «Коперника» начинало мне что-то напоминать…

В переселение душ я поверить не могла. Все мистические «объяснения» нужно сразу решительно отметать, если мы хотим оставаться материалистами. И все внимание направить на то, чтобы разобраться: в чем тут фокус, каким образом нас пытаются обмануть? Этот совет мужа, который он частенько повторяет, я уже усвоила твердо.

Конечно, чудеса, что нам показывают, мнимые. Но в чем секрет, я понять пока не могла. Гипноз? Но ведь и девушка, и мой старый учитель рассказывают о перевоплощении своих душ не во сне, а наяву! Они все видят вокруг, все прекрасно понимают, внимательно выслушивают вопросы — и отвечают на них вполне здраво, логично, осмысленно, но только уже не от своего имени, а словно на самом деле превратились в дерево, первобытную женщину или в пирата! И не замечают этого.

Нечто похожее я видела, помогая мужу проводить опыты. Напоминает внушение на срок, когда человека усыпляют и дают ему какое-нибудь задание, которое он должен выполнить, проснувшись. Не могу забыть, как измывался «глас небесный» над моей бедной покойной тетей (она умерла два года назад, а вскоре после нее и старенький доктор Ренар).

Неужели и сейчас действует внушение, данное йогом на срок? Нет, это невозможно, подумала я. Ведь он не знает, какие вопросы и задания придумает комиссия. Что же можно заранее внушить участникам опытов, не зная, в кого им придется воплощаться?

И еще было важное отличие: они не играли роли первобытной женщины или пирата, как это делают люди под гипнозом, выполняя приказ гипнотизера. Нет, они просто рассказывали весьма убедительно о том, где душа их когда-то находилась, что она видела, ощущала, переживала. Они как бы вспоминали об этом, оставаясь все время самими собой, ни в кого не перевоплощаясь, только их голоса и жесты немного менялись…

Нет, это не гипноз, а что-то другое. Но что?

— Вы что-нибудь понимаете? — спросила я у комиссара.

— Признаться, не очень, — ответил он. — Но занятно.

Между тем комиссия пожелала узнать, где находилась душа старого учителя в первом веке до нашей эры. Оказывается, тогда он был служанкой одной из приближенных дам царицы Клеопатры! Движения его изменились, стали мягкими, плавными, я бы, честное слово, сказала. — женственными, если бы это не звучало смешно по отношению к тощему, сутулому старику.

Он рассказал нам, что с опахалом из птичьих перьев и пальмовых листьев в руках стоит среди других служанок на палубе большой галеры, плывущей вверх по Нилу. Их галера — лишь один из четырехсот кораблей и лодок, сопровождавших царицу Клеопатру и Юлия Цезаря в двухмесячном путешествии по великой реке.

Отвечая на вопросы, «Коперник», как бы вспоминая, что видела служанка богатой египтянки, подробно описывал, как выглядят выжженные солнцем скалистые берега, мимо которых проплывает галера, пышные храмы и нищие селения. Коммивояжер заинтересовался деталями дамских туалетов тех времен, но старый учитель начал рассуждать о них с уверенностью и удовольствием действительно опытной служанки!

Это было поразительно! Причем теперь даже я, плохо сведущая в культуре Древнего Египта, могла убедиться в правдивости рассказа «Коперника». Ведь я не так давно и не один раз смотрела нашумевший красочный фильм с Ричардом Бартоном и Элизабет Тейлор в главных ролях.

Когда «Коперник» так же подробно и обстоятельно стал описывать дом своей хозяйки, Морис задал ему вопрос:

— А какие капители у колонн, поддерживающих потолок в главном зале?

Старик озадаченно молчал.

— Вы опять увлекаетесь, профессор, — покачал головой йог. — Ну откуда простой служанке знать тонкости архитектуры? Вы и так замучили уважаемого господина Домберга своими расспросами.

В самом деле, старый учитель явно утомился. На лбу у него выступили крупные капли пота.

— Пожалеем уважаемого господина Домберга, да и зрители уже устали, — продолжал индус. — Благодарю вас, господин Домберг. Возвращайтесь к нам и пройдите на свое место в зале. Вы опять с нами.

Он низко поклонился учителю, который растерянно озирался вокруг, и помог ему спуститься со сцены.

Все начали аплодировать и вставать. А йог раскланивался, прижимая к груди ладони, сложенные лодочкой…

И тут Морис вдруг вышел на авансцену, поднял руку и громко сказал:

— Уважаемые дамы и господа! Минуточку внимания. Я так и обмерла. Сбылись мои опасения! А комиссар Гренер, конечно, сиял от удовольствия.

Зал притих. Устроитель вечера с испуганным лицом шагнул к Морису, торопливо приговаривая:

— Прошу вас, профессор, прошу вас.

Но Морис отмахнулся от него и продолжал:

— Я хочу задержать вас совсем ненадолго и объяснить, что же вам показывали под видом переселения душ. Поскольку вы сами выбрали меня в комиссию, думаю, никто не станет возражать против этого.

Операторы замерли у своих камер, видимо выслушивая приказания режиссера. Потом все они навели камеры на Мориса. Значит, решили продолжать передачу, интерес взял верх над осторожностью и боязнью скандала.

— Итак, хотите ли вы, друзья мои, чтобы я объяснил вам эти мнимые чудеса?

— Хотим! — дружно ответил зал, хотя в этом хоре слышались и отдельные протестующие возгласы.

Но Морис, конечно, сделал вид, что их не замечает.

— Прошу в таком случае всех снова сесть и соблюдать тишину, — сказал он и повернулся к устроителю вечера, с обескураженным видом стоявшему посреди сцены. — А вы, господин Арвид, как самый активный пропагандист и верный адепт переселения душ, надеюсь, не откажетесь мне помочь?

Бедному председателю не оставалось ничего иного, как покорно кивнуть. Он, правда, хотел что-то сказать, но Морис не дал ему и рта раскрыть.

— Спать! — резко взмахнув рукой перед носом толстяка, приказал он. — Спать!

И, повинуясь этому приказу, господин Арвид окаменел, замер посреди сцены, моментально погрузившись в глубокий гипнотический сон.

Все в зале ахнули и тоже словно вдруг заснули, такая воцарилась тишина.

Еще бы! Помогая мужу проводить опыты, я не раз наблюдала, как он погружает людей в гипнотический сон подобным весьма эффектным приемом, — и все равно я всегда поражаюсь и восхищаюсь. Это так называемый молниеносный гипноз. Моментально усыпить удается лишь тех, кто отличается повышенной внушаемостью и уже подвергался гипнозу раньше. Только Морис мог решиться на такую штуку. А если бы толстяк не заснул?.. Но он крепко спал — стоя, ничего не видя и не слыша вокруг, а Морис, не обращая на него внимания, деловито распоряжался:

— Давайте добавим в комиссию еще кого-нибудь, а то она сильно поредела. Желательно специалиста — историка. Кто желает, дамы и господа?

В дальнем ряду поднялся пожилой высокий мужчина в очках.

— Отлично. Простите, ваше имя? — спросил у него Морис.

— Ганс Боттом. Преподаватель истории в колледже Святого Фомы.

— Прекрасно. Прошу вас занять место на сцене, господин Боттом, и возглавить комиссию. Пожалуйста, господа, придумайте, в какие именно эпохи вам хотелось бы отправить душу уважаемого господина Арвида. Нам их вы пока не называйте, чтобы зрители не подумали, будто я специально готовлю ответы на ваши вопросы. А я займусь подготовкой его души к путешествию. Да, а где же наш уважаемый индийский гость? Куда он делся?

Только тут я, как и остальные зрители, заметила, что бородатый йог в самом деле незаметно ушел со сцены.

Я повернулась к комиссару Тренеру, но и он куда-то исчез. Кресло его пустовало. Кругом чудеса!

— Видимо, наш гость решил тоже перевоплотиться, — насмешливо продолжал Морис. — Но по некоторым признакам я подозреваю, это ему вряд ли удастся. А мы обойдемся и без него. Ведь ему-то прекрасно известна вся механика переселения душ, с какой я хочу вас сейчас познакомить.

Подойдя к Эмилю Арвиду, стоявшему посреди сцены с закрытыми глазами, Морис сделал несколько пассов перед его лицом, приговаривая:

— Спите крепче… Вы погружаетесь в глубокий, спокойный сон. Вы слышите только мой голос. Вы будете крепко спать… А когда проснетесь, вы забудете все, что я вам внушал во сне, и будете чувствовать себя хорошо отдохнувшим… веселым… бодрым… Спать… Спать.

— Ну, что же, начнем, — деловым тоном сказал Морис, обращаясь к залу. — Как видите, господин Арвид погружен в глубокий гипнотический сон. Именно это проделывал и наш гость из Индии с добровольцами, пожелавшими предоставить свои души в его распоряжение. Только он усыплял их незаметно от нас, за ширмами, якобы погружая в некий мистический транс. А перед этим… Я открою секрет, который, конечно, заинтриговал всех: что делал с нами йог там, за ширмами, отбирая самых достойных для переселения душ. Он заставил вас встать прямо, смотреть ему в глаза, — повернулся Морис к коммивояжеру, — потом слегка прикоснулся ладонями к вашим вискам и сказал: «Сейчас я отведу свои руки и вас потянет вперед за ними… Вы падаете, падаете!» Было это?

— Было, — подтвердил озадаченный коммивояжер.

— А вам, уважаемый господин Домберг, что было предложено сделать? — отыскав глазами в зале «Коперника», спросил его Морис. — То же самое?

— Нет, — вставая, ответил старый учитель. — Мне он велел сильно сцепить руки…

— И потом индийский гость сказал вам: «Вы сами не в состоянии больше разжать свои руки!» — подхватил Морис. — «Пробуйте, прилагайте усилия! Вы не можете их разжать!» И вы не смогли разжать руки, пока йог вам этого не разрешил, верно?

— Совершенно точно.

— Благодарю вас. Все это элементарные тесты на внушаемость, их проделывают гипнотизеры перед каждым сеансом, чтобы узнать, удастся ли человека хорошо усыпить, — пояснил Морис. — Господин Домберг и мадемуазель Бару успешно выдержали этот маленький экзамен и удостоились принять участие в переселении душ. Мы же с генеральным представителем, — кивнул он в сторону коммивояжера, — оказались слишком упрямыми скептиками, и нас изгнали со сцены. Но ничего, мы взяли реванш как члены комиссии, — добавил Морис под смех зала. — Кроме того, для верности он давал им выпить и некую магическую жидкость. На самом деле это был просто раствор снотворного. Какого именно — покажет анализ этой жидкости. Я незаметно отлил немного из «священного сосуда».

Снова вызвав смех в зале и аплодисменты, Морис поднял над головой маленькую бутылочку с темной жидкостью.

— Давать снотворное, чтобы легче погрузить пациента в гипнотический сои, — прием тоже достаточно распространенный. Итак, жаждавшие переселения душ оказались в полной власти коварного йога. Оставалось им внушить, где именно находилась душа каждого из них в определенную историческую эпоху. Как это было сделано? Господин Брахмачария ведь не знал заранее, какую именно эпоху назовет комиссия. Поэтому ему приходилось для каждой души выбрать несколько воплощений, так сказать, с запасом, — правда, не так много, потому что число эпох ведь невелико: первобытное общество, античность, средние века. Можно даже выделить, скажем, эпоху Великой французской революции или Реформации, как одного из важнейших событий в нашей швейцарской истории. В конце концов, нетрудно придумать перевоплощения хоть для каждого века нашей эры.

Морис неторопливо расхаживал по сцене, словно читая обычную лекцию. И только стоявший столбом с закрытыми глазами Эмиль Арвид нарушал это впечатление.

Любимый прием Мориса. Он считал, что лучше всего можно разоблачить любого жулика и шарлатана, если проделать все его трюки и раскрыть их механику.

Потому муж и задумал свои увлекательные «лекции с фокусами». Правда, в последнее время работа почти не оставляла для них времени.

«Ну, теперь-то он отведет душу», — подумала я с нарастающей тревогой.

— Затем он спрашивал у спящих, какие фильмы или телевизионные постановки на исторические темы им запомнились, какие книги они читали, и в зависимости от этого распределял роли для перевоплощения души в различные эпохи, — продолжал между тем Морис. — Скажем, уважаемому господину Домбергу запомнились похождения героев известного романа Сабатини «Одиссея капитана Блада». К тому же вы весьма внимательно штудировали классические записки о пиратах Америки Эксквемелина, это чувствуется. Да и фильмы о пиратах любите смотреть. Не смущайтесь, пожалуйста, дорогой господин Домберг. Все мы, вспоминая детство, тайком увлекаемся приключениями пиратов и отважных мушкетеров, — добавил Морис под сочувственный, дружеский смех в зале. — Отлично! Значит, в семнадцатом веке ваша душа может оказаться у какого-нибудь пирата и легко вспомнит, какие приключения он переживал. А ваша душа, очаровательная мадемуазель Бару, в первобытную эпоху пусть окажется в женщине по имени Лам, живущей в поселке на сваях посреди озера. У нас в Швейцарии первобытные люди действительно обычно устраивали такие поселения, а святилища — в пещерах. Кто не видел макеты подобных пещер и поселений наших далеких предков? Они есть в каждом музее. А гипнотический сон — в этом господин Брахмачария вас не обманывал — позволяет извлечь из глубин памяти мельчайшие детали. Бы даже не подозревали, что их подметили. Они очень пригодятся при ответах на проверочные вопросы и придадут воспоминаниям убедительность. А поскольку все мы — прошу извинить за откровенность! — кроме специалистов-историков, получаем знания о прошлом в основном из тех же самых голливудских суперфильмов, вроде «Клеопатры», «Царя царей» или «Бен Гура», из одних и тех же телевизионных постановок и нашумевших бестселлеров, нам кажется, будто детали, которые «вспоминает душа», совершенно точны. Значит, душа действительно побывала в Древнем Риме или первобытном селении!

Но займемся уважаемым господином Арвидом, — подошел Морис к спящему. — Какие же перевоплощения мы придумаем для его души? Да! — прервал себя он, снова возвращаясь на авансцену. — Вас наверняка уже томит вопрос: причем тут гипноз, если задания предлагались людям, вовсе не спящим, а находящимся, как говорится, в здравом уме и твердой памяти? Они не только поддерживают контакт с одним гипнотизером, как раппорт в обычном гипнотическом сне, но и слышат вопросы, которые им задают все желающие, обдумывают ответы с точки зрения того перевоплощения души, о каком сейчас рассказывают, — одним словом, ведут себя вроде совершенно нормально. Это и поражает, конечно, больше всего. Стоит перед вами всем хорошо известный почтенный человек, улыбается, переглядывается с друзьями, сидящими в зале, — и вдруг начинает вещать загробным голосом, будто он — пират. Колдовство какое-то. Но это тоже разновидность гипноза, просто менее знакомая широкой публике, потому что применяется довольно редко. Это так называемое внушениена срок. Оно всегда производит очень сильное впечатление…

«Значит, все-таки внушение на срок, — думала я, пока муж объяснял его механику. — Но каким же образом включаются именно те „перевоплощения души“ из внушенных заранее под гипнозом хитроумным йогом, что потребовала комиссия? Ведь он не знает заранее, какие задания придумают члены комиссии!»

Морис объяснил и это:

— Сигналом для каждого «перевоплощения» служило какое-нибудь определенное слово, пароль. Сейчас станет всем понятно, когда мы продемонстрируем такой прием с господином Арвидом.

Морис подошел к спящему и спросил:

— Вы видели фильм «Бен Гур», господии Арвид?

— Да, — ответил спящий.

— Он вам понравился?

— Да.

— Вы помните сцену гонки квадриг?

— О, да!

— Когда я скажу: «Будьте внимательны!» — вы вообразите себя древним римлянином, богатым патрицием, сидящим в ложе и наблюдающим эти гонки. И подробно опишете нам, как они проходили, со всеми деталями.

Таким же образом Морис внушил спящему, что тот будет молодым первобытным охотником, швейцарским стражником у покоев кардинала Ришелье, крикливой булочницей времен французской революции — не помню уж, кем еще. Каждый раз называлось какое-нибудь слово или фраза, услышав которые толстяк и должен был вообразить себя определенным персонажем.

— Ну, а для девятнадцатого века что нам придумать?.. Когда я скажу: «Не спешите, подумайте!» — вы станете мальчиком, переселяющимся со своими родителями на Дикий Запад Америки. На вас нападут индейцы, вы будете страдать от голода и жажды в пустыне. Массу захватывающих дух вестернов вроде «Аламо» или «Золота Маккены» вы наверняка видели. Да, на всякий случай приготовим еще парочку запасных перевоплощений, — добавил Морис. — Когда я скажу: «Не волнуйтесь» — вы вообразите себя вольным соколом, Арвид, вольным соколом, парящим над скалами и ущельями Швейцарии. Когда я скажу: «Спокойней, спокойней» — вы будете старым вековым дубом, вокруг которого пасутся на лужайке овцы.

— Я не стану пока объяснять, для чего нужны эти перевоплощения в дерево или птицу, — добавил муж, обращаясь к зрителям. — Скоро вы это сами поймете. Ну, теперь мы приступим к главной части нашего представления, — помолчав, деловито сказал Морис. — Да, еще чуть не забыл. Нужен условный пароль и для того, чтобы возвращать странствующую душу обратно к действительности, а то она так и застрянет где-нибудь в дереве. У нашего гостя таким паролем явно служили слова: «Вы опять с нами». Он повторял их, выводя свои жертвы из внушенного состояния. Ну, а мы придумаем что-нибудь другое. — Повернувшись к устроителю вечера, он приказал: — Каждый раз, как я дотронусь до своего правого уха, вы, господин Арвид, станете приходить в себя и ничего не будете помнить о том, что делали и говорили в гипнотическом состоянии. А теперь я буду считать до пяти. На счете «три» вы проснетесь. Проснетесь бодрым, хорошо отдохнувшим, полным свежих сил. Вы ничего не будете помнить о том, что слышали во сне. Но когда я назову нужное слово, вы выполните все, что я вам внушил. Итак, я считаю: раз… два… три…

Толстяк открыл глаза.

— Четыре, пять… Как вы себя чувствуете, господин Арвид?

— Отлично, — неуверенно ответил тот, намереваясь поскорее покинуть сцену.

Но Морис безжалостно остановил его:

— Куда же, подождите. Вы же обещали мне помочь. Сейчас комиссия огласит первое задание. Пожалуйста, господа.

— Первый век нашей эры, начало, — кашлянув и строго глянув поверх очков на Мориса, объявил новый председатель комиссии.

— Ну что же, мы не промахнулись, — кивнул Морис. — «Бен Гур» вполне подойдет. Скачки квадриг служили любимым развлечением древних римлян не одно десятилетие. Что же вы не перевоплощаетесь, господин Арвид? — повернулся он к устроителю вечера.

— В кого? — спросил тот, вымученно улыбаясь.

— Ах да, я забыл помянуть пароль. Будьте внимательны, господин Арвид. Будьте внимательны!

— Кто вы? — спросил инженер, член комиссии.

— Я Гней Корнелий Грае, римский патриций, — надменно ответил Арвид совсем другим, низким, тягучим голосом, привыкшим командовать и распоряжаться.

— У вас будут какие-нибудь вопросы к патрицию, господа? — спросил Морис. — Или все помнят сцену гонок из «Бен Гура», так что нет нужды ее пересказывать? Конечно, можно спросить, как это пытался сделать я, каковы особенности архитектуры Колизея или устройства квадриг. Но подобные вопросы ведь всегда можно отвести под предлогом, что знатный патриций или простая служанка не обязаны знать таких тонкостей. Так что, думаю, вы согласитесь со мной, не стоит тратить зря время. Ведь нашему уважаемому устроителю столь интересного вечера предстоят и другие перевоплощения, а час уже поздний.

Морис притронулся к своему правому уху — и господин Арвид снова стал самим собой, не понимая, почему в зале смеются и аплодируют. Но он вернулся в нормальное состояние ненадолго.

— Будьте добры, второе задание, — обратился к членам комиссии Морис.

— Тысяча шестьсот второй год, декабрь, — сказал историк.

— Очень хорошо! — обрадовался Морис — Сейчас вы поймете, для чего нужны страховочные перевоплощения в растения или бессловесных животных. Несомненно, каждый из сидящих в зале, за исключением, может быть, нескольких иностранцев, прекрасно знает, что произошло в наших краях в декабре тысяча шестьсот второго года. В темную ночь коварный герцог Савойский решил внезапным штурмом захватить богатую Женеву. Его солдаты уже карабкались на крепостные стены, а стража дремала и ничего не замечала. Женеву спас счастливый случай. Из своей лачуги, стоявшей у самой крепостной стены, именно в этот момент вышла славная тетушка Руайом, неся больной соседке котелок горячего супа. И увидела вражеских солдат, перелезавших через стену. Бравая тетушка не растерялась. Она плеснула горячим супом в ближайшего солдата. Тот дико закричал, поднялась тревога, и проснувшиеся женевцы доблестно отбили врага….

Конечно, все мы прекрасно знаем эту легенду с детства. Сколько раз я любовалась красочным шествием, проходящим по старым улицам Женевы каждый год в декабре в честь этого давнего события. Оно так и называется — «Эскалад» (давно забытый военный термин, на старофранцузском он означает штурм крепостных стен с помощью лестниц). В празднике участвует весь город. Едут на могучих конях закованные в железо рыцари, гремят барабаны, за факельщиками и знаменосцами идут арбалетчики, солдаты с настоящими копьями и мечами тех времен. Гремят колесами по камням мостовой осадные машины и пушки, выданные на этот день из музеев. Ведут пленных вражеских солдат со связанными за спиной руками, за ними шагает готовый к работе палач в алом плаще и камзоле. «Слава нашим предкам, отстоявшим город!» — провозглашает пышно разодетый герольд. И все собравшиеся полюбоваться шествием дружно вторят ему и запевают старый гимн «Се ке Анно» на давно вышедшем из обихода диалекте французского языка.

— Так что каждый из вас сможет легко уличить в малейшей неточности бедную душу, если она решится вспомнить о таком славном событии, — продолжал Морис и, засмеявшись, помахал рукой. — Но я не полезу в ловушку, о нет! Я поступлю точно так же, как сделал в подобном случае ловкий господин Брахмачария. Помните? Он не решился заставить душу очаровательной мадемуазель Бару пересказывать прекрасно известные всем нам легенды о Вильгельме Телле — и правильно сделал. По его сигналу Жанна Бару, как вы помните, поведала, что в тысяча двести девяносто первом году ее душа находилась в деревце, в молодом топольке, росшем в уединенной долине, и поэтому она, естественно, ничего не могла рассказать о событиях, волновавших тогда всю Швейцарию. Так можно делать в любом затруднительном случае: по условленному паролю душа начнет вспоминать, как она обитала в камне, дереве или в бессловесном животном, а какой спрос может быть с дерева? Точно так же поступлю и я. Расскажите нам, пожалуйста, господин Арвид, где находилась ваша душа в ту декабрьскую ночь тысяча шестьсот второго года, когда коварные вражеские воины карабкались на крепостные стены славной Женевы. Спокойней, спокойней…

И, повинуясь этому паролю, бедный поклонник переселения душ, только что выглядевший вполне нормальным, хотя и порядком смущенным человеком, вдруг замер как столб, вытянув руки по швам.

— Где сейчас находится ваша душа? — спросил его Морис. — Кто вы?

— Я дуб. Я старый вековой дуб.

— Где вы растете?

— Я расту на лужайке в небольшой горной долине.

— Что вы видите вокруг себя, расскажите нам, пожалуйста.

— Сейчас ночь, темно. Я вижу только звезды высоко вверху. Ночь морозная. Все небо усыпано звездами.

— Резонно, вполне логично. А что вы видели, вернее, ваша душа днем, когда было светло?

— На лужайке возле меня паслись овцы. Две старых овцы и пять прелестных молодых ягнят. Овцы щипали траву, а ягнята прыгали и бодались друг с дружкой.

— Превосходно, господин Арвид. А вы знаете, случайно, что в эту ночь происходит в Женеве?

Толстяк подумал и нерешительно спросил:

— В Женеве? А что это — Женева?

В голосе его было такое неподдельное изумление, какого не смог бы изобразить даже гениальный актер.

В зале захлопали. Эмиль Арвид никак не реагировал на это, он явно не слышал аплодисментов.

Слава богу, Морис угомонился и отпустил совершенно измученного устроителя вечера со сцены.

— Как вы, надеюсь, теперь твердо убедились, уважаемые дамы и господа, а также и телезрители, которым дали возможность порезвиться вместе с нами, — сказал муж, — ловкие трюки, которые проделывал господин Брахмачария, ни в коей степени не могут служить доказательством переселения душ. Это обыкновенное жульничество. Не случайно господин Брахмачария выступает лишь по одному разу в каждом городе и в небольших аудиториях, чтобы меньше была опасность разоблачения. Такие выступления, красочно расписанные в газетах и телевизионных репортажах, нужны ему для рекламы. А основная его преступная деятельность протекала втайне, в тени, когда доверчивые простаки слали ему деньги, получая взамен размножаемые под копирку шаблонные измышления о мнимых перевоплощениях их многострадальных душ. А вы сами убедились, как сильно действуют, особенно на людей, настроенных мистически, такие вот представления, показ их по телевидению, восторженные описания подобных вечеров в газетах с приложением эффектных фотографий. Вы знаете из газет, что некоторые даже лишают себя жизни, поверив в мистические проповеди шарлатанов. Так что с этими жуликами нужно беспощадно бороться. Берегитесь их! Смотрите, чтобы они вас снова не провели, объявившись в каком-нибудь новом обличье. Впрочем, я думаю, господину Брахмачария никакие перевоплощения уже не помогут, — добавил Морис, глядя с улыбкой в мою сторону.

Улыбка предназначалась явно не мне. Я повернулась—комиссар Тренер снова сидит рядом со мной, словно никуда и не исчезал, и вид у него весьма довольный.

— Где вы были? — спросила я.

— Выходил покурить.

— Что касается древней мечты о переселении душ, — продолжал Морис, — то в основе ее — всем понятное и такое простительное желание пожить подольше на этой прекрасной земле…

Морис напомнил о том, что мы в самом деле передаем от наших предков потомкам, как эстафету неуничтожимой жизни, частицу первичной протоплазмы, некогда возникшей на планете. И атомы, из которых состоит наше тело, практически тоже неуничтожимы, они снова и снова участвуют в вечном круговороте природы. Но такого бессмертия нам кажется мало.

— Еще Лейбниц задавал резонный вопрос: «Что хорошего, сударь, было бы, если бы вы стали китайским императором, при условии, что вы забудете, кем вы были? Разве это не то же самое, как если бы бог в момент, когда уничтожил вас, создал в Китае императора?» Это совершенно справедливо. Ведь память — основа нашей личности. Мечтая о бессмертии, мы хотим вечно хранить память о счастливых днях, о беседах с друзьями, о путешествиях и увиденной красоте мира. Мы хотим, чтобы не гасло наше сознание, не исчезала память.

Но тогда жизнь остановилась бы, а память наша превратилась в чудовищное нагромождение хаотических воспоминаний о всяких пустяках, разобраться в котором было бы немыслимо. Так что природа поступила мудро. Не выяснив пока еще до конца, в каких глубинах мозга память прячется, мы уже знаем твердо: она исчезает и разрушается вместе с ним.

А мозг, к сожалению, разрушается и умирает прежде всего. Достаточно нескольких минут, и в его клетках происходят необратимые изменения. Не случайно теперь, когда начали пересаживать сердце и другие внутренние органы, напомнил Морис, именно гибель мозга стала общепринятым признаком смерти человека. А когда погибает мозг, умирают к гаснут все воспоминания, хранившиеся в его клетках.

— Жизнь — это постоянное обновление, а оно невозможно без гибели, отмирания устаревшего и смены поколений. Так что других жизней у нас не будет, придется с этим смириться. Тем дороже мы должны ценить и беречь эту — единственную, данную нам природой. Хотя бы не укорачивать ее, не уродовать, не калечить, постараться сделать счастливой и прекрасной. И добиться этого можно лишь одним способом: не увлекаться пустыми мистическими мечтаниями о переселении душ, а заняться реальными вопросами продления жизни и облегчения ее.

Морис поклонился и под шумные аплодисменты спустился со сцены.

— Ну как? — спросил он, когда почти все уже вышли из зала, и ему удалось пробраться к нам.

— Великолепно! — воскликнул Тренер.

Но я из педагогических соображений напустилась на мужа:

— Ты неисправим. Все же устроил скандал.

— Но у меня не оставалось иного выхода. Надо было разоблачить этого жулика, и немедленно. Ведь он мог уехать хотя бы в Женеву и оказался бы уже в другом кантоне, вне досягаемости нашего уважаемого комиссара.

— Ну, это не так страшно… Коллеги не отказались бы мне помочь.

— Тем более, все показывали по телевидению, — продолжал Морис. — Разве я мог упустить возможность разоблачить его сразу перед всей Швейцарией?!

— Все равно ты ужасный нахал, — сказала я. — Как ты издевался над бедным Арвидом.

— Ничего, он это заслужил. Ты же знаешь, что повторение жульнических трюков, которые выдают за мистические чудеса, убеждает всегда куда лучше самых подробных, чисто логических объяснений. Не будет теперь заниматься распространением мистики и помогать жуликам. А йог? Вы его не упустили? — повернулся Морис к комиссару.

— Нет. Сидит. Выясняем его личность. Есть данные, что он такой же индус, как мы с вами. А я тоже не терял времени и раздобыл улику, полностью подтверждающую, что вы его правильно раскусили. — Гренер достал из кармана маленькую магнитофонную кассету. — Мне тоже показалось интересным послушать, что он там нашептывает своим жертвам, готовя их души к перевоплощению, — пояснил комиссар. — Мои ребята незаметно установили на сцене за ширмами потайные микрофончики. И записали, что он им там внушал. В точности как вы объясняли.

— Отлично! — обрадовался Морис, подавая комиссару бутылочку с темной жидкостью. — Плюс вот это вам для анализа. Теперь он не отвертится. Хотя и отделается пустяками, верно?

Комиссар меланхолически кивнул:

— К сожалению, для подобных мошенников законы у нас весьма либеральны, вы же знаете. Но годика три тюрьмы я ему обеспечу. А главное, надеюсь, никакой Руди, Ганс или Мари больше не станут вешаться или травиться из-за этих мистических бредней.

— Будем надеяться, — кивнул Морис.

Боевое возбуждение уже покинуло его, муж погрустнел, и стало видно, как он устал.

Я взяла его под руку и, утешая, крепко прижалась к нему.

Я понимала, что его удручает. Сколько раз муж мне говорил:

— Вся беда в том, что того, кто хочет верить в чудеса, жаждет их, разубедить практически невозможно. Все доказательства разбиваются об их слепую веру, как о стену. Еще Кьеркегор справедливо отмечал, что вера и не нуждается в доказательствах. Она им всегда враждебна, просто несовместима с ними.

Муж приводил мне печальный пример Уильяма Крукса — как этот знаменитый физик, удостоенный за свои научные труды Нобелевской премии и рыцарского звания, увлекся спиритизмом и несколько лет занимался опытами с американкой Флоренс Кук, которая якобы могла вызывать с того света свою ровесницу, скончавшуюся в цветущем возрасте красивую девицу Кэти Кинг. Пройдоху Несколько раз уличали в обмане, но Крукс упрямо продолжал ей верить. Не переубедило его даже то, что Наконец сама Флоренс Кук через несколько лет со смехом рассказала одному репортеру, как дурачила ученого и буквально издевалась над ним. Но Крукс публично объявил, что миссис Кук из скромности возвела на себя напраслину, — так сильно ему хотелось верить в существование загробного мира и возможность общаться с его обитателями.

— Ведь каждого жулика приходится разоблачать заново, — вздохнул Морис. — Одного поймаешь с поличным — вылезает другой. Получается какая-то вечная борьба без победы…

Мы тут же убедились, как он был справедлив в своих опасениях.

В дверях зала нас поджидал смущенный устроитель вечера.

— Надеюсь, я ничем вас не обидел и не оскорбил ваши чувства, господин Арвид? — не очень уверенно спросил Морис. — Ведь это были обычные гипнотические опыты…

— О нет, что вы! Я всегда рад служить делу просвещения и науки, — ответил толстяк, смущаясь еще больше. — Но скажите честно, дорогой профессор, — помявшись, вдруг спросил он, тронув Мориса за локоть. — Теперь вы убедились в правоте теории переселения душ? Я не понял только, почему вы так ополчились на профессора Брахмачарию? Конечно, со строго научной точки зрения его теории, возможно, не без изъяна, допускаю. Но опыты? Ведь они так убедительны!

Мы все трое ошеломленно смотрели на господина Арвида. Он ничего не понял?!.

— Мне кажется… Раз вы сами смогли даже повторить эти опыты со мной… как мне рассказывали, — забормотал он упавшим голосом и стал потихоньку пятиться от нас.

— Боже мой! — Морис вдруг хлопнул себя по лбу и расхохотался. — Боже мой! — плачущим голосом повторил он. — Ведь вы же спали и ничего не слышали из моих объяснений! Я слишком рано вас усыпил — вас, кому в первую очередь следовало открыть глаза на проделки этого мошенника. Как же я это упустил?! Надо было вас усыпить позже.

— Ничего. Ведь все записывалось на пленку, — сказала я. — Господин Арвид послушает запись и все поймет.

— Вряд ли, — буркнул комиссар Гренер. — Кривая палка прямой тени не даст.

И наверное, он был прав…

Примечания

1

Снова хочу напомнить, что все цитаты из книг и газет подлинные и речь в них идет о действительных фактах. — Автор.

(обратно)

2

Deja vu — буквально: «уже видел» (франц.). Медицинский термин, название одной из иллюзий памяти.